Протесты, вызванные созданием школы имени Ильина, директором который был назначен Александр Гельевич Дугин, были сосредоточены, собственно, на имени самого русского философа — Ильина обвиняли в симпатиях к нацизму на основании его статьи 1933 года. Что же, тогдашний текст Ильина — как и многие высказывания белых эмигрантов — следует рассматривать в свете того, что как говорит голос за кадром в фильме про Штирлица, «они еще не знали».
То есть что такое большевизм — знали хорошо, и поэтому были склонны поддерживать любую антибольшевистскую силу, а как дальше поведет себя Гитлер — нет, не знали.
Поэтому приписывать Ильину одобрение того, что нацисты сделали позже, было бы несправедливо. Про генеральный план «Ост» он точно знать не мог. Холокоста никто не предвидел — даже сами нацисты тогда еще не решили, что делать.
Да и признание Ивана Ильина в качестве философа, совершенно не делает его кем-то вроде классиков марксизма-ленинизма, непогрешимых во всех своих цитатах.
Но ссоры вокруг Ильина отвлекли внимание от творчества директора школы — известного мыслителя Александра Гельевича Дугина. Между тем, вопрос о том, каковы мировоззренческие убеждения философа, который все более и более воспринимается как официальный наставник и идеолог, очень важен — даже более важен, чем отношение к наследию покойного Ивана Ильина.
Возможно, людей привлекает слово «традиционалист» — мы же выступаем за традицию, оборот «традиционный», «традиционные ценности» постоянно возникает в самой официальной риторике, «традиция» — это что-то не очень понятное, но по умолчанию хорошее.
Однако это не так — традиции бывают разные. У языческих шаманов, вызывающих духов и вопрошающих мертвых — тоже своя традиция, и очень древняя, древнее, чем призвание Авраама. У европейских чернокнижников — возможно, не такая древняя, но тоже традиция.
Поэтому, говоря о «традиции» нам важно уточнять, о какой именно традиции мы говорим. И вот знакомство с трудами Александра Гельевича раскрывает перед нами весьма своеобразное понимание традиции. Например, в своей серии лекций «Философия Традиционализма», в Лекции 3, носящей название «Сатана и проблема предшествования», он пишет:
«Существует традиционалистский тезис (принадлежащий Рене Генону) о трансцендентальном единстве традиций. С точки зрения Генона, все традиции восходят к единой изначальной Традиции, проистекают из нее и, в конечном итоге, являются ничем иным, как разнообразным выражением этой единой Традиции. Этот тезис, как и все остальные идеи Генона, я в свое время воспринял как не подлежащую сомнению истину (некритично). Однако постепенно по мере изучения истории религий я пришел к выводу, что существует не трансцендентальное единство традиций, а трансцендентальное единство языка традиций. Все традиции сводятся не к одной и той же метафизической истине, но к одному и тому же языку – некой символической парадигме, отдельные стороны которой они развивают. Это не значит, что все традиции согласны между собой в главном, это значит, что они проистекают в своих догматах и началах из единого языка»
И, чуть дальше, в подразделе «Место сатаны в холистском ансамбле», он пишет
«Полноценный язык Традиции, конечно, признает наличие пар противоположностей. Мы можем видеть их на кельтском кресте: верх – низ, право – лево, годовой подъем солнца к северу и спуск к югу, оппозиция сезонов и оппозиция ориентаций. Собственно, наличие этих пар и структурирует сакральный космос, иначе был бы полный хаос. Горячее не есть холодное, день не есть ночь и т.д. Холистский ансамбль признает такое положение вещей. Но эти пары, эти полюса никогда не разводятся абсолютным образом, до конца. Между ними проглядывает, угадывается некоторая тайная связь. Существует некая тайная симпатия полюсов. Это и придает характер парадокса, сверхрационального синтеза, особого интеллектуального дыхания всему тому, что связано с полноценной сакральной Традицией. Мы никогда не поймем сакрального, если не научимся пристально вглядываться в эту тайную симпатию. Мирча Элиаде в своей книге “Мефистофель и Андрогин”, приводит любопытный пассаж из пролога “Фауста” о странной симпатии Бога и сатаны»
Традиция, которую здесь описывает Дугин — ни в малейшей степени не православная и не христианская. Впрочем, тут ничего необычного для него нет — тексты этого автора постоянно производят очень странное и пугающее впечатление. Взять хотя бы Эссе «Человек с соколиным клювом» , в котором он очень комплиментарно и с явной симпатией описывает знаменитого британского оккультиста и сатаниста Алистера Кроули.
Но — могут сказать — это старые тексты, 1990-тых начала 2000-ных. Возможно, с тех пор взгляды философа изменились?
Если бы это было так — и Дугин принял бы православное мировоззрение — это потребовало бы открытого и публичного отречения от его прежних трудов. Этого не произошло; более того, его относительно поздние работы отражают тот же взгляд на вещи.
Например, в книге «Ноомахия» вышедшей в 2019 году, он пишет:
«Логос Кибелы не случайно напомнил о себе в последние века. Даже если он был подавлен, он не был и не мог быть полностью и необратимо искоренен . Если русское начало есть территория Ума , то в этой территории всегда должны быть и центр, и периферия. Для полноценной даже вертикально организованной (индоевропейской аполлонической) Вселенной подземное измерение, Преисподняя не просто возможны, но необходимы — структурно и экзистенциально. Если не будет Тьмы, не будет и Света. Любая попытка игнорировать наличие у Ночи своего Логоса, что является отличительной чертой именно аполлонической (платонической) философии, чревато тем, что этот черный Логос рано или поздно напомнит о себе — причем скорее всего самым радикальным образом»
«Если не будет тьмы, не будет и света» — тезис, который едва ли может найти место в православном Предании.
Взгляды мыслителя вполне последовательны и не менялись — и счесть их православными затруднительно. Некоторые чрезвычайно странные, шокирующие и пугающие тексты опубликованы относительно недавно.
Например, публикация от 12 декабря 2021 на сайте «Изборского клуба» «Мамлеевский миф» где Дугин, в частности, пишет:
«Есть Мамлеев, который был для меня источником колоссального метафизического вдохновения. Тот, кто всё во мне изменил, всё вывернул наизнанку. Как в шаманской инициации, когда духи вытаскивают внутренние органы посвящаемого, скелет делят на отдельные составляющие, вываривают в котле, а потом составляют заново. Как правило, в такой новой композиции возрождённого после инициации неофита, у него в теле недостаёт какой-то детали, а что-то является лишним. Например, иногда вместо ключицы вставляют медную пластину. Или не хватает ребра. Или появляется дополнительный сустав. Нечто подобное произошло со мной, когда я впервые прочитал произведения Мамлеева. Меня как будто духи сварили и восстановили заново. И что-то в моей конституции оказалось лишним, а чего-то уже не было. Во всяком случае, я перестал быть таким, каким был до знакомства с Мамлеевым»
Может ли человек, принадлежащий к православной традиции, описывать значимый для него духовный опыт в такой лексике? Или употреблять слово «некромантия» в позитивном ключе, как он делает этот в том же тексте чуть дальше — « Пусть это был результат некромантии, то есть вызова души потустороннего Мамлеева. Но это было очень живо, и можно было воспринимать как прямой и очень фундаментальный, очень серьёзный, очень основательный опыт»?
Александр Гельевич пишет:
«Первую статью о Мамлееве я написал в начале восьмидесятых. Она потом потерялась, но стала для меня некоторой вехой в попытке собраться с мыслями и придать им какую-то первую законченность. Называлась статья «Мэтр боли №2» и была посвящена рассказу «Боль №2», который я интерпретировал метафизически. С Мамлеева и начался мой путь в составлении слов в литературе, в философии. И до сих пор я прекрасно помню тот свой анализ рассказа.
Для меня Мамлеев был посвятителем»
Посвятителем во что? Неофитом чего сделался Дугин? Куда он «инициировался»?
Но обратим внимание на рассказ Мамлеева, который так сильно повлиял на автора. Он доступен в интернете и начинается со слов «Илья Садовников, тогда ещё молодой парень лет двадцати пяти, как-то летом, на даче, вышел во двор, чтоб испражниться около чёрной, уходящей вдаль, ямы. Он сидел опустошённо, ни о чём не думая. В это время огромная, ни на что не похожая свинья выскочила из-за кустов и намертво, как некий упырь, впилась ему в задницу, как раз в то место, откуда уже выходил кал. Илья завизжал и упал ничком, головой в землю; внешне положение у него было такое, как у истово молящихся, бьющих лбом об пол»
Боль № 2 — это мучительное переживание отвращения и ненависти, которое герой рассказа испытывает по отношению к людям, которые, как он увидел, дотронулись до пола. Он видит, как его невеста, Тамара, чистая и добрая девушка, случайно прикасается к полу, и разрывается между чем-то, что внушает ему отвращение к ней и любовью. Она верно любит его, пытается отмолить и ведет в Церковь — тщетно. Наконец «Боль №2» побеждает окончательно :
« И в тот момент, когда он всё больше углублялся в эту бездну, внезапно он увидел, что прямо из открытой дверцы письменного стола, находившегося рядом, протягивается костлявая, чёрная – вне всех миров – рука. И чей-то хриплый, чуть дружелюбный голос, переходящий в предсмертный хохот, проговорил:
– Иди… Иди… Сюда… Сын мой…
– Кто ты?! – теряя власть, выкрикнул Илья.
– Я тот, кто пришёл увести за собой даже спасённых, – произнёс голос.
Эти страшные слова, как пустой шар, наполненный непознаваемым, вошли в сознание Ильи, разом выбросив из него всё прежнее, чем он жил до сих пор…
И всё…»
Этот рассказ о победе сатаны над любовью и молитвой Тамары написан с глубокой мизантропией, несомненным литературным талантом — и производит очень сильное и тяжелое впечатление.
Но духовность, которая за ним стоит, и не думает себя скрывать.
Впрочем, в том же тексте Дугин упоминает и других авторов — Лотреамона, например, вы можете легко выяснить, кто это — и, если вы осилите недлинный, но очень тяжелый Дугинский текст, делает очень прозрачные намеки.
Конечно, имеет полное право — философ свободен погружаться в те глубины, которые он сам изберет, и обретать тот духовный опыт, который сам пожелает, даже если нам эти глубины представляются отталкивающими и пугающими.
Это не преступление, подлежащее суду — по крайней мере, суду человеческому.
Но когда речь идет о «традиции» нам всегда стоит уточнять — «какой именно традиции?»